Была когда-то мысль написать рассказ по мотивам Clive Barker’s Undying. И даже была концепция:
- повествование в духе Г. Лавкрафта, т.е. от первого лица, ведется человеком, непосредственно коснувшемся какой-то части тайны и строящим убедительное предположение о том, что происходит (нечто мрачное, «космический ужас»);
- рассказчик не может контролировать события: он лишь зритель; в какие-то моменты – участник, но не более того;
- рассказчик втянулся в эту историю из-за его интереса к Элизабет, с которой он познакомился «до» её изменения;
- Элизабет «до» — девушка скорее положительная, романтическая и ранимая, но в то же время с жестким характером, иначе неоткуда было бы взяться Элизабет «после»;
- в то же время Элизабет притягивают тайны и мистицизм вокруг Монастыря, рассказами об этом она делится иногда с рассказчиком;
- члены семьи Ковенантов не были близко знакомы с рассказчиком, почти всё его общение с Элизабет происходило за пределами поместья;
- рассказчик коснулся страшных событий тогда, когда решил узнать, что случилось с Элизабет. Здесь возможны две линии:
- либо это решение он принял какое-то время спустя после её смерти,
- либо же он не знал о её смерти (превращении), а она пропала, и он решил выяснить, что с ней;
И вот что из этого начало получаться.
Тусклый свет закатного солнца, пробиваясь сквозь плотно задернутые шторы, придавал оконному проему вид потрепанного киноэкрана. Странные образы мелькали на этом экране, не давая даже на мгновение унять дрожь в руках, хоть немного успокоиться.
Я не могу больше надеяться, что сумею когда-нибудь избавиться от этих леденящих кровь картин, прочно укрепившихся в расшатанном сознании. Даже стены комнаты удовлетворенно и презрительно наблюдают сейчас, как я хожу из угла в угол, не в силах хотя бы ненадолго остановиться.
Периодически резкие звуки чьей-то ругани, приглушенно доносящиеся из-за стены, разбивают это монотонное движение, почти материально деля на части часы, проведенные здесь.
Взглядом я непроизвольно вернулся к окну, закрыл на мгновение глаза, снова открыл. Разрозненными фрагментами, сопровождаемая гулко отдающимися в висках ударами сердца, продолжала проноситься передо мной история последних месяцев –отнюдь не радостные или сухие воспоминания. Тяжкое ощущение безысходности сдавливало, не давало забыть, отринуть их.
Неторопливые шаги в коридоре за дверью на мгновение вырвали меня из оцепенения. Я встряхнул головой, пытаясь прийти в себя. Подошел к столу. Отворив пронзительно скрипнувшую дверцу комода, достал бумагу, чернила, перо. Вернулся, уселся перед окном, всё так же освещающим комнату багряными лучами, расположил письменные принадлежности. Начал писать.
Я осторожно продвигался по тоннелю, проверяя каждый шаг, каждый метр пространства, куда намеревался ступить. Находиться здесь было опасно, приходилось быть очень внимательным, но куда хуже этого было давящее ощущение тесноты, постоянно усиливающееся, несмотря на почти полный мрак вокруг. Изрядная ширина тоннеля лишь усугубляла положение, придавая низко нависавшему потолку сходство с огромной могильной плитой.
Древние своды производили обманчивое впечатление надежности. Несмотря на то, что каменная кладка внешне выглядела неповрежденной, время от времени мне встречались пугающе красноречивые места обвалов. Ясно чувствовалось, что за кажущейся монолитностью таится угроза. Камни над головой ожидали лишь малейшего повода, чтобы обрушиться вниз и позволить тоннам земли погрести под собой всё, оказавшееся рядом.
Воздух был затхлым, но не сырым, несмотря на близость моря. Пол покрывал нетронутый слой вековой пыли, осыпавшейся со сводов. Место явно не пользовалось известностью среди местных жителей: монахи, когда-то соорудившие эти катакомбы, давно уже были забыты всеми, хотя, по тем немногим слухам, что мне все же удалось вытянуть из неразговорчивых слуг, жизни их оборвались далеко не самым мирным и богоугодным способом.
Я медленно продвигался вперед, осторожно оглядывая неровный серый пол. Странно, что тоннель имеет такую большую длину. На всем его протяжении мне пока не встретилось ни одного ответвления: прямой как стрела, проход вел вглубь, в самое сердце развалин.
И вправду, это место было заброшено очень давно. Один Бог знает, сколько ещё веков оно пустовало бы, если бы не Лизбет… Я опустил взгляд, замедлил шаг. Боже, что же с ней происходит? Я до сих пор не знаю ничего о том, что происходило в их семье в последние месяцы. Невозможно поверить, что правдой могут оказаться слова Мари, что у меня не осталось ни малейшей надежды… Но ведь и сама Мари не верила тому, что ей сухим и напряженным тоном сообщил Джозеф. Лизбет больше нет с нами, в том, лучшем мире она не терзается больше так, как страдала и терзалась здесь.
Сердце моё, несмотря на все уговоры, сжалось, стянуло грудь невыносимой болью. К чему всё это? Я должен признать, что нелепо было слушать эти глупые бредни и приходить сюда. Всё потеряно, всё. Навсегда…
Но ведь есть пока надежда. Не даром я с самого начала с недоверием относился к этой странной семье, они вечно что-то скрывают, недоговаривают. А теперь ещё эти слуги, пускающие такие сплетни. И ведь есть подтверждение – те следы у входа, земля, аккуратно сложенные камни… Кто-то всё же находился здесь в последнее время, и хоть это вполне мог быть кто-либо из слуг, с трудом верится, чтобы они могли быть так циничны. Ведь Лизбет – их единственная отрада во всей этой семье. Но, Господи, что же могло происходить здесь? При чем тут эти странные, Богом забытые подземелья, чёрт возьми? Я видела её у Монастыря, мою бедную девочку…Если они посмели прикоснуться хоть к единому её волосу, если они хоть на мгновение заставили её страдать, они пожалеют. Как мог я всё это время оставаться в стороне, верить этим лживым словам?!
Решимости сейчас у меня было достаточно, чтобы бросить вызов всем – и полиции, и этой семейке, и этому проходимцу, Амброзу. Проклятый тоннель явно ведет куда-то, именно там мне предстоит разрешить все сомнения.
Похоже, я приближался к цели, иначе не усиливался бы этот странный мерный гул.
Странно. Только сейчас я понял, что равномерно бьющий откуда-то издалека звук нарастает по мере того, как я продвигаюсь по тоннелю. Мне казалось, что это шум морских волн, доносящийся сквозь толщу земли, но, если направление я рассчитал правильно, от побережья я удаляюсь.
Тот самый вечер, когда я впервые ощущал во всей полноте, насколько бессмысленна и бесполезна моя жизнь. Любая жизнь, если задуматься. Тот самый вечер, когда я преобразился, впервые ощутив во всей полноте, насколько жизнь полна смысла и тепла…
Светский раут, один из многих, на которых я так отчаянно скучал и так отчаянно скрывал свою скуку, начинался точно так же, как всё и всегда. Совсем другие люди, но с теми же вежливыми улыбками и той же сухой манерной приветливостью, перемещались по залам, встречая знакомых, заговаривая о погоде, о театре, об искусстве, о лошадях и скачках, о платьях и шляпках. Несмотря на то, что каждый из них знал уже всё, что только могло интересовать его в этой погоде, театре, шляпках. Пытаясь сохранить видимость при отсутствии содержания.
Такие бессмысленные беседы были полезны. Как минимум, они позволяли убивать время, проводимое иначе в тех же повседневных заботах, каждый день занимающих свое неизменное место на плечах; как тот самый крест. Кроме того, эти беседы отвлекали от других забот того неспокойного времени, когда Европа бушевала, захваченная багрянцем кровавой войны, и не было уверенности ни в чем, ведь со дня на день можно было ожидать, что повседневной утомительной, но всё же спокойной жизни придет конец.
Именно к таким вечерам я не испытывал ни малейшей симпатии. Несмотря на богато украшенные залы, кавалеров, сохраняющих видимую серьезность, и улыбчивых, но настороженно-сдержанных дам, одетых согласно последнему слову моды, здесь царила атмосфера опустошенности. Самое большее, что можно было рассчитывать встретить, – это наивную, вечно предвкушающую счастье юность, или же взвинченную веселость, с которой вскоре будут кружить в танце пары. Но никакой естественности, сердечности и теплоты.
По сути, всё это было лишено смысла. Глядя на лица бродивших по залу людей, можно было с точностью до нескольких лет предсказать судьбу каждого. Предсказуемая влюбленность, оборачивающаяся предсказуемой женитьбой. Предсказуемые небольшие, но навсегда разделяющие размолвки, предсказуемо веселые, тихие, шаловливые дети, вырастающие под звуки предсказуемых песен. Предсказуемые светские вечера, на которых эти дети с замиранием пока ещё юных сердец будут смотреть друг на друга.
Или же предсказуемый решительный уход на разгорающийся фронт, и бесславная смерть, героическая гибель, радостно-суровое возвращение с плотно сжатыми от воспоминаний зубами и мертвенно бледным взглядом.
Сейчас я стоял и смотрел на всё окружающее со смешанным чувством усталости и равнодушия. Но всё же не одно только меланхолическое настроение владело мной в такие моменты. Иногда я с удивлением обнаруживал, что, несмотря ни на что, в глубине души тепло и заинтересованно всматриваюсь в этих людей, чувствуя, что какой-то части меня близки и понятны их переживания, их жизни.
Как бы хорошо ни понимал я бессмысленность и пустоту такого способа проживать жизнь, какая-то наивная и нелепая часть моей души всегда удерживала меня на краю, не давая просто отвернуться и оставить позади своих знакомых, друзей, этот город. И я действительно с какой-то странной искренностью отвечал на приветствия, поддерживал улыбки. Но всё же сегодня сама атмосфера вечера была чересчур напряженной, её невозможно было скрыть ни улыбкой, ни словами.
Я обвел взглядом зал, пытаясь отыскать Говарда.